Product Description

Настоящее издание является первой публикацией, максимально полно представляющей графические произведения Михаила Ксенофонтовича Соколова (1885-1947). Большая часть работ публикуется впервые.

Художник Михаил Ксенофонтович Соколов когда-то нажил себе массу недоброжелателей, зато приобрел и множество поклонников — уже после смерти
В истории русского искусства различные Соколовы встречаются нередко, поэтому к фамилии именно этого художника привычно добавляют: «Михаил Ксенофонтович». Вроде бы лишь для уточнения, но на слух почти всегда воспринимается уважительная интонация. Наша творческая интеллигенция, да и не только творческая, полюбила этого «отдельно взятого» Соколова (1885–1947) еще в конце 1960‑х, когда стали устраивать его первые персональные выставки — спустя почти 20-летие после смерти автора. Те показы были редки, скромны по размерам и не парадны, однако их оказалось достаточно, чтобы родилась легенда о гениальном, но недооцененном мастере.
Нынешний альбом, инициированный галеристом и издателем Юрием Петуховым, эту легенду ничуть не отменяет, а, скорее, расшифровывает и максимально визуализирует. Три увесистых тома посвящены графике, в которой Соколов реализовывался по преимуществу. Отчасти вынужденно: вся его жизнь, начиная с юности в Ярославле и первых лет в Москве, была донельзя аскетична, подходящих условий для занятий живописью он никогда не имел — вплоть до получения государственной мастерской на Верхней Масловке (да и ею воспользоваться толком не успел по причине ареста и отправки в сибирские лагеря на семь лет). Впрочем, живописных произведений у него насчитывалось не так уж мало, вот только сохранились далеко не все. Что-то сгинуло в период его отсидки, а большинство ранних работ он сам уничтожил в середине 1920‑х.
Возвращаясь же к графике, уточним, что «бумажный формат», несмотря на вынужденность, был для художника предельно органичным. Мемуары его друга, искусствоведа Николая Тарабукина (они опубликованы в первом томе) пестрят фразами наподобие «рисунков пером он мог сделать в день несколько десятков» или «у Соколова была манера работать циклами». Графика стала для него не лабораторией, как для ряда авангардистов, а полноправным методом выражения пластических идей. До нашего времени дошли тысячи работ Соколова на бумаге. Во всяком случае, не меньше 6 тыс. — столько отсмотрели составители альбома на стадии его подготовки. Часть изобразительного материала, почерпнутого из музейных фондов и частных коллекций, воспроизведена впервые.
А еще в этих трех томах многое сказано словами — и биография главного героя наполняется фактами, свидетельствами или оценками параллельно с наглядной эволюцией его творчества. Среди текстов можно найти и жизнеописательный очерк Нины Голенкевич, где особо сказано о судьбе наследия Соколова, и соображения Александра Балашова насчет того, почему этого романтика нельзя записать в «настоящие авангардисты», и рассуждения Галины Ельшевской о лагерных миниатюрах, которые не только оказались вдруг для Михаила Ксенофонтовича единственно возможной формой работы, но и повлияли на его представления о художественных задачах.
Суммарный объем издания достаточно велик, чтобы в нем нашлось место для разных «сюжетных линий». Читатель (он же зритель) узнает и поймет, например, как развивался односторонний, в чем-то даже болезненный роман Соколова с книжной иллюстрацией (художник был одержим этим жанром, но работал по преимуществу «в стол»: опыт сотрудничества с престижным издательством Academia разочаровал его навсегда). Или взять огромные, исчисляемые сотнями листов циклы «Святой Себастьян», «Прекрасные дамы», «Странствующие комедианты». Откуда такая страсть, такая приверженность отдельным темам, мягко говоря, не актуальным для советского мейнстрима? Недаром же искусствовед Дмитрий Недович, относившийся к Соколову с вялым сочувствием, некогда констатировал: «Он упирается в свою фантазию и не признает становящегося дня». И ведь действительно упирался — не известно ни одной его работы, которая бы хоть чем-нибудь соответствовала критериям соцреализма. Объяснения этому в трехтомнике тоже можно обнаружить, в том числе от первого лица.
В 1937 году, незадолго до ареста, Михаил Ксенофонтович писал: «Мое „наследство“ увеличивается. Кто-то в нем будет разбираться». Что ж, начали разбираться довольно давно — и вот еще один важный шаг.